Александр Соколов.
Крыша.
Часто, среди бытовой суеты, можно услышать обвинение, брошенное в порыве мелочной злобы, в чей-то адрес: “У него едет крыша!” Но мало кто знает, Что на самом деле скрывают эти слова. Решающим свои повседневные дела, это знание вовсе не нужно, а, порой и вредно.
Лишь те, у кого по словам первых “крыша едет”, хотя тоже далеко не все, обладают этим тайным пониманием, выходящим за пределы того, что мы считаем реальностью, в сумерки. Это время, когда те, кто приспособили свои глаза к дневному свету, видят хуже, а мы – лучше. Я говорю “мы”, потому что я тоже принадлежу к этому “несчастному” меньшинству, не воспринимаемому при свете дня.
Как любая хорошая книга, которая всегда является умнее своего автора, жизнь человеческая таит в себе гораздо больше того, что мы видим. Я в этом смысле также слеп, как и все остальные, избравшие тьму символом зла лишь потому, что их глаза закрыты. Но я хочу прозреть и иду на свою Крышу, но даже там, как всегда я Наблюдатель, но в этом есть и преимущества. Я могу видеть то, что не предназначено для человеческого глаза и слышать, то, что не предназначено для наших ушей. Образы смутны и едва различимы, звуки еле слышны, и всё же я счастлив…
Их всего лишь двое, они просто две ярко-жёлтые стихии, два мотылька, две маленькие звезды. Они встречаются на Крыше, на мгновение становятся единым целым, радуясь возвращению былого могущества, возносящего их на старую, давно потерянную высоту, затмевающего на короткое время все звёзды, горящие над Крышей.
Цель их встречи невинна, как только может быть невинна встреча двух негаснущих идей, двух соцветий, только набравших силу, двух глубин души, ещё молодых, чистых, не поражённых духом примиренчества и лжи. Мы нарекли их подсознаниями, но они гораздо выше своего грубого обиталища. В той далёкой от них среде, так называемой нами жизни, они не знают друг друга, разделённые расстояниями непонимания и разобщённости. Но здесь, на Крыше в Безвременье, но столь кратком безвременье, они живут, они реальны и это существование сведено для них к краткому разговору.
Он говорит ей: “Наше время рождает лишь страх. Он возникает от ощущения бренности нашей реальности, желающей свернуться, спрятаться. Наша реальность боится самой себя, она чего-то ждёт, стремясь разрешиться от бремени человеческих страстей, создав новый мир, где не будет места человеку, а значит, и нам. И мы и наши хозяева ждём этого с нетерпением, так как мы уверены в логичности собственной гибели. Люди никогда не восстанут против смерти, ибо она давно стала логичной с их точки зрения, а они боятся идти в бой против собственного разума.
Смерть слишком привлекает всё живое, стремящееся всегда ко всему страшному и малопонятному, а люди даже предоставляют ей право управлять ими. Даже нам, чистым идеям, не прорваться в новый мир – ведь мы рождены людьми.”
Она не может ничем ему помочь, ей давно уже известна истина. И она говорит ему, указывая на звёзды: “Они бесконечно мудрее нас. Но они тоже гибнут уступая место более ярким…”
Но я уже не слышу их, лишь вижу как порхают в упоении друг другом два светлячка – идеи. Наступающий рассвет гасит их краски, уступая место дню грубого мира, где нет беседе двух идей. Они тихо умрут, похоронив себя в нас, но снова оживут в сумерки. И я завидую той лёгкости, с которой они позволяют себе исчезнуть. Для меня же возвращение обратно намного порождает большую боль, чем падение с неимоверной высоты. Боль мира, в котором считают, что у меня “едет крыша”…
И они по-своему правы, но я оставляю право выбора за собой. Или иллюзию этого права...
